Войнаровский - Страница 7

К оглавлению

Что в глубине души своей

Готовил он родному краю.

Но знаю то, что, затая

Любовь, родство и глас природы,

Его сразил бы первый я,

Когда б он стал врагом свободы.

С рассветом дня мы снова в путь

Помчались по степи унылой.

Как тяжко взволновалась грудь,

Как сердце юное заныло,

Когда рубеж страны родной

Узрели мы перед собой!

В волненье чувств, тоской томимый,

Я, как ребенок, зарыдал

И, взявши горсть земли родимой,

К кресту с молитвой привязал.

"Быть может, - думал я, рыдая, -

Украины мне уж не видать!

Хоть ты, земля родного края,

Меня в чужбине утешая,

От грусти будешь врачевать,

Отчизну мне напоминая…"

Увы! предчувствие сбылось:

Судьбы веленьем самовластной

С тех пор на родине прекрасной

Мне побывать не довелось…

В стране глухой, в стране безводной,

Где только изредка ковыль

По степи стелется бесплодной,

Мы мчались, поднимая пыль.

Коней мы вовсе изнурили,

Страдал увенчанный беглец,

И с горстью шведов наконец

В Бендеры к туркам мы вступили.

Тут в страшный недуг гетман впал;

Он непрестанно трепетал,

И, взгляд кругом бросая быстрый,

Меня и Орлика он звал

И, задыхаясь, уверял,

Что Кочубея видит с Искрой.

"Вот, вот они!.. При них палач! -

Он говорил, дрожа от страху: -

Вот их взвели уже на плаху,

Кругом стенания и плач…

Готов уж исполнитель муки;

Вот засучил он рукава,

Вот взял уже секиру в руки…

Вот покатилась голова…

И вот другая!.. Все трепещут!

Смотри, как страшно очи блещут!.."

То в ужасе порой с одра

Бросался он в мои объятья:

"Я вижу грозного Петра!

Я слышу страшные проклятья!

Смотри: блестит свечами храм,

С кадильниц вьется фимиам…

Митрополит, грозящий взором,

Так возглашает с громким хором:

"Мазепа проклят в род и род:

Он погубить хотел народ!"

То, трепеща и цепенея,

Он часто зрел в глухую ночь

Жену страдальца Кочубея

И обольщенную их дочь.

В страданьях сих изнемогая,

Молитву громко он читал,

То горько плакал и рыдал,

То, дикий взгляд на всех бросая,

Он, как безумный, хохотал.

То, в память приходя порою,

Он очи, полные тоскою,

На нас уныло устремлял.

В девятый день приметно стало

Страдальцу под вечер трудней;

Изнеможенный и усталый,

Дышал он реже и слабей;

Томим болезнию своей,

Хотел он скрыть, казалось, муку…

К нему я бросился, взял руку, -

Увы! она уже была

И холодна и тяжела!

Глаза, остановись, смотрели,

Пот проступал, он отходил…

Но вдруг, собрав остаток сил,

Он приподнялся на постели

И, бросив пылкий взгляд на нас:

"О Петр! О родина!" - воскликнул.

Но с сим в страдальце замер глас,

Он вновь упал, главой поникнул,

В меня недвижный взор вперил

И вздох последний испустил…

Без слез, без чувств, как мрамор хладный,

Перед умершим я стоял.

Я ум и память потерял,

Убитый грустью безотрадной…

День грустных похорон настал:

Сам Карл, и мрачный и унылый,

Вождя Украины до могилы

С дружиной шведов провожал.

Козак и швед равно рыдали;

Я шел, как тень, в кругу друзей.

О странник! Все предузнавали,

Что мы с Мазепой погребали

Свободу родины своей.

Увы! последний долг герою

Чрез силу я отдать успел.

В тот самый день внезапно мною

Недуг жестокий овладел.

Я был уж на краю могилы;

Но жизнь во мне зажглась опять,

Мои возобновились силы,

И снова начал я страдать.

Бендеры мне противны стали,

Я их покинул и летел

От земляков в чужой предел,

Рассеять мрак своей печали.

Но, ах, напрасно! Рок за мной

С неотразимою бедой,

Как дух враждующий, стремился:

Я схвачен был толпой врагов -

И в вечной ссылке очутился

Среди пустынных сих лесов…

Уж много лет прошло в изгнанье.

В глухой и дикой стороне

Спасение и упованье

Была святая вера мне.

Я привыкал к несчастной доле;

Лишь об Украине и родных,

Украдкой от врагов моих,

Грустил я часто поневоле.

Что сталось с родиной моей?

Кого в Петре - врага иль друга

Она нашла в беде своей?

Где слезы льет моя подруга?

Увижу ль я своих друзей?..

Так я души покой минутный

В своем изгнанье возмущал

И от тоски и думы смутной,

Покинув город бесприютный,

В леса и дебри убегал.

В моей тоске, в моем несчастье,

Мне был отраден шум лесов,

Отрадно было мне ненастье,

И вой грозы, и плеск валов.

Во время бури заглушала

Борьба стихий борьбу души;

Она мне силы возвращала,

И на мгновение, в глуши,

Душа страдать переставала.

Раз у якутской юрты я

Стоял под сосной одинокой;

Буран шумел вокруг меня,

И свирепел мороз жестокой;

Передо мной скалы и лес

Грядой тянулися безбрежной;

Вдали, как море, с степью снежной

Сливался темный свод небес.

От юрты вдаль тальник кудрявый

Под снегом стлался, между гор

В боку был виден черный бор

И берег Лены величавый.

Вдруг вижу: женщина идет,

Дохой убогою прикрыта,

И связку дров едва несет,

Работой и тоской убита.

Я к ней, и что же?.. Узнаю

В несчастной сей, в мороз и вьюгу,

Козачку юную мою,

Мою прекрасную подругу!..

Узнав об участи моей,

Она из родины своей

Пошла искать меня в изгнанье.

О странник! Тяжко было ей

Не разделять со мной страданье.

Встречала много на пути

Она страдальцев знаменитых,

Но не могла меня найти:

Увы! я здесь в числе забытых.

Закон велит молчать, кто я,

Начальник сам того не знает.

Об том и спрашивать меня

Никто в Якутске не дерзает.